«Prix Nobel?
Oui, ma belle».

«Вполне отдавая себе отчет о том, – продолжал Лосев, – как велик элемент случайности в таких делах, Бродский, видимо, всегда полагал, что он может быть отмечен этой высоко престижной наградой».

Просмотрим кадры торжественной нобелевской церемонии, cостоявшейся 10 декабря 1987 г. Вот одетый в безупречно сидящий фрак и ослепительную рубашку с белой бабочкой Mr. Joseph Brodsky произносит свою речь перед собравшейся публикой. Солидные господа утвердительно кивают головами, а красивые дамы мягко улыбаются с благоговением. Бродский, кажется, почти не смущен (или умело прячет смущение). Он давно стал неотъемлемой частью западной интеллектуальной элиты и ничем не уступает ей ни в эрудиции, ни в манерах, разве что легкий акцент может выдать в нем иностранца.

Перестройка: «Новый мир» и «Огонек»

А что в тот момент происходит в СССР? Там уже идут горбачевские перемены. «Перестройку встретили с рассветом», – под гармошку распевает Валентин Гафт, сыгравший в одном из новых фильмов разжалованного партначальника, ныне уныло побирающегося по пригородным электричкам. Народ пока еще – «в непонятках»: как относиться к происходящему? Но интеллигенция уже ликует. Первой оживет литература, и сразу после новости о присуждении Бродскому Нобелевской премии лучший литературно-публицистический журнал страны – «Новый мир» впервые после отъезда поэта на Запад (1972 г.) напечатает подборку из его шести стихов под названием «Ниоткуда с любовью». Имя опального поэта, которое в СССР упорно замалчивалось, в срочном порядке восстановлено.

Дальше – больше. В самом начале 1988 г. рупор перестройки – многотиражный журнал «Огонек» опубликует документ четвертьвековой давности: это стенограмма суда над 23-летним Бродским, обвиненным в тунеядстве в 1964 году.

…К огорчению своих «правильных» советских  родителей (отец – профессиональный фотограф с военным стажем, мать-бухгалтер), «их Ося» с 15 лет «валяет дурака»: бросил школу после 8-ого класса, учиться дальше как будто не хочет, поработал недолго фрезеровщиком на заводе «Арсенал», потом в морге и в бане – кочегаром, потом подрядился матросом на маяке, затем поехал в какие-то экспедиции… А в 19 лет со своим дружком Шахматовым и вовсе влип в скандальную историю: их обвинили в желании угнать самолет из Самарканда за рубеж. Самолет они, конечно, не угнали. Зато с тех пор их сын попал под наблюдение КГБ. Вот теперь и пришла «расправа».

Сделанная литератором и правозащитницей Фридой Вигдоровой (она тогда находилась в зале суда) и опубликованная четверть века спустя в «Огоньке» стенограмма вызвала у читателей шок: нелепость, переходящая местами в откровенный идиотизм, превосходила все шедевры мастеров театра абсурда – С. Бекетта или Э. Ионеско. Но если драматургам для создания их произведений требовались выдумка и фантазия, то здесь и сочинять ничего не надо было!

Некая судья Савельева вела суровый допрос «окололитературного трутня» (так озаглавили разгромную статью о Бродском в газете «Вечерний Ленинград»), а тот отбивался как мог, тщетно пытаясь объясниться. Все это напоминало «le dialogue des sourds» (разговор глухого с немым) и в итоге оставляло у читателя ощущение глубокого стыда за происшедшее. Бездушие, казенщина, глупость непроходимая! «Нет, так жить нельзя!» – восклицали многие.

И так на переломе 1987-88 гг. Нобелевский лауреат Бродский «вернулся в Россию стихами». Его понемногу начали издавать. Среди хроникальных кадров в популярных ночных телепередачах, вроде программы «Взгляд» или ленинградского «Пятого колеса», иногда мелькало изображение поэта. Выглядел он – как положено классику: академично и респектабельно. Породистое, благородное лицо, очки в тонкой изящной оправе, одет в добротный твидовый пиджак. Одним словом: мэтр! Невольно закрадывалась мысль: да тот ли самый этот Бродский? Между питерским бродягой из судебной стенограммы и нынешним англосаксонским лордом, казалось, лежала пропасть.

Бродского стали приглашать в Россию. Однако он так и не решился на эту поездку. Когда-то молодой поэт писал, что «на Васильевский остров он придет умирать». Но скончается Бродский в Нью-Йорке от сердечного приступа в возрасте 55 лет, и похоронят его, согласно завещанию, в Венеции.

 Суд земной и небесный 

Спектакль «Со смертью не все кончается» родился из страстного увлечения монреальского артиста Виталия Макарова поэтическим словом. На протяжении двух десятков лет активно работающий в северо-американском кинематографе на английском языке, занятый в различных спектаклях и телесериалах на французском, Макаров, тем не менее, последовательно продвигает на малой театральной сцене русскую поэзию. «Серебряный век», Есенин, Маяковский, поэты военного времени – Симонов, Кульчицкий, Гудзенко, из наших современников – Борис Рыжий… И вот возникла идея прочитать со сцены Бродского. У Макарова сложилась собственная подборка из любимых им поэтических и публицистических произведений поэта. Материал вызвал живой интерес у его давнего соратника (Макаров называет его учителем) театрального режиссера Александра Марина. В результате возникла полноценная пьеса, смысловой канвой которой стала та самая стенограмма суда. Поэта сыграл Макаров, судью Савельеву – Мария Монахова. Эти артисты не один год работают в творческом тандеме.

Макаров – Бродский, далек от того dandy, каким в американский период жизни мог показаться поэт. Бродский в артистической интерпретации Макарова – это во многом обычный ленинградский парень начала 60-х со всеми завихрениями, которые только и свойственны молодости. Он влюбчив, наивен, бесшабашен, неопытен, временами груб. Этим, наверное, он похож на десятки, сотни и тысячи других парней, вступающих в жизнь. Но в какой-то момент он откроет для себя Поэзию и почувствует, что именно она и есть его единственная судьба. Однако такая судьба, как правило, трудно сочетается с окружающей действительностью, требующей владения совсем иными умениями и навыками. Так как же быть человеку, если он – не как все, если он выламывается из установленных рамок (Бродский скажет о себе: «моя песня была лишена мотива, но зато ее хором не спеть»)? Возможно ли избежать столкновения с Системой, которую всегда с готовностью будет прославлять «хор»?

Этот риторический вопрос прямо поставлен в спектакле. Итак, судья Савельева допрашивает, Бродский отвечает. Их диалог и комичен, и страшен. Савельева, честно выполняющая свой партийный долг, не сомневается в своей правоте. Савельева – винтик системы, которой она безупречно служит. «Самый большой враг человечества – не коммунизм, не социализм, не капитализм, а вульгарность человеческого сердца, человеческого воображения», – позже сформулирует Бродский. Этим высказыванием он по-своему резюмирует понятие «банальности зла», автором которого в 60-е годы ХХ-го века выступила известный немецко-американский философ и политолог Ханна Арендт после того, как детально изучила суд над нацистским преступником Эйхманом. Говоря о «банальности зла», Арендт имела в виду, конечно, не то, что зло банально, а то, что банальны его носители.

Савельева: до и после 

В связи с судом над Бродским, уже процитированный выше Лев Лосев отмечал, что «его гонители (в том числе и Савельева) – все были существа пошлые. Их поведение было мотивировано примитивными желаниями и страхами, речь была корявой, штампованной, поскольку способность мыслить была омертвлена идеологической обработкой. В конечном счете, эти люди так же, как и те, кто находился наверху государственной пирамиды, творили зло в силу интеллектуальной и моральной опустошенности». Именно такой образ и создает Мария Монахова, но им не исчерпывается.

В спектакле, по воле автора пьесы А.Марина, Савельевой предстоит пережить внутренний переворот, который, скорее всего не произошел бы без перемен «сверху». Подобно «разжалованному бюрократу» в исполнении «гармониста» Гафта, эта аппаратчица также окажется сброшенной «с парохода современности» и пойдет служить уборщицей в литературный музей. И что она видит? Там стоит бюст когда-то судимого ею Поэта. В душе Савельевой, привыкшей честно выполнять инструкции, поселяется смута. Не ей ли теперь надо боготворить того, кого она ранее громила как вредного и опасного элемента? Теперь она, конечно, жалеет, что тогда ему «навредила». Но ведь вроде такое было время?!.. Разве она могла действовать иначе?.. Но и это еще не все. Савельевой теперь кажется, что то самое злополучное заседание и было наивысшей точкой в ее судьбе. Кто еще лично знал нобелевского лауреата Бродского? Никто. А она знала! и даже его судила! Монахова блестяще передает все оттенки этой внутренней трансформации.

Кстати, по иронии судьбы, (судебный приговор к 5-летней ссылке в деревню Норенская Архангельской области, сокращенный, до полутора лет под давлением международной общественности и, в частности, благодаря вмешательству влиятельного в европейских левых кругах Жана-Поля Сартра), «прОклятый поэт» позже назовет лучшим периодом своей жизни. Тихая русская природа и свежий воздух пойдут на пользу его измученной душе. Он напишет в Норенской много прекрасных стихов. Как тут ни вспомнить другого ссыльного – Александра Сергеевича Пушкина – за крамолу также отправленного властями подальше от российских столиц!

«Я думаю, это… от Бога»

А что Бродский – Макаров? На казенные вопросы судьи Савельевой он отвечает стихами. Артист читает их одно за другим, стихи едва ли не льются прямо из его сердца, они от него не раздельны… Конечно, у Макарова «свой Бродский», и прочитанные сотни строф созвучны ему самому. Но как же хочется ему поделиться этим богатством со зрителем! В этих строфах – живой, а не мемуарный Бродский. Вот он молодой да хмельной шатается один или с дружками по своему родному Питеру. Вот Бродский, до безумия влюбленный в свою единственную М.Б. ( Марину Басманову), но также время от времени увлеченный другими «короткими встречами». Превыше всего он ставит внутреннюю свободу, которую делят с ним его единомышленники – поэты («Люби проездом родину друзей»): Евгений Рейн, Владимир Уфлянд, Глеб Горбовский. Рассказывая о них, Макаров процитирует слова Бродского: «Никто не знал литературу и историю лучше, чем эти люди, никто не умел писать по-русски лучше, чем они, никто не презирал наше время сильнее. Для этих людей цивилизация значила больше, чем насущный хлеб и ночная ласка. И не были они, как может показаться, еще одним потерянным поколением. Это было единственное поколение русских, которое нашло себя, для которого Джотто и Мандельштам были насущнее собственных судеб».

«Я принадлежу русскому языку…»

Лейтмотивом спектакля остается и размышление Бродского о вынужденно покинутой им Родине («Бросил страну, что меня вскормила, из забывших меня можно составить город»).

За полгода до отъезда-высылки он напишет блистательное стихотворение-аллегорию «Письмо римскому другу», в котором будет выражен иронический взгляд человека, смотрящего на свое отечество уже со стороны или даже немного свысока, как говорится, «с того берега».
Посылаю тебе, Постум, эти книги.
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
Как там Цезарь? Чем он занят?
Все интриги?
Все интриги, вероятно, да обжорство?
Однако накануне отлета из Пулкова в Вену (4-го июня 1972 г.), у осознавшего ужас своего положения поэта возникнет потребность обратиться к тому самому «Цезарю». Он напишет открытое письмо Генсеку Леониду Ильичу Брежневу, которое 12-го июня в английском переводе опубликуют в газете «Washington Post». Бродскому – 32 года, и его объяснение будет гораздо трагичнее, чем то, что он когда-то давал судье Савельевой. Когда Макаров читает этот документ, мурашки бегут по коже. «Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык — вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку…»

Впоследствии Макаров процитирует другие слова, ясно обозначающие философско-нравственное кредо поэта:
«Я верю в личное движение, в движение души, когда человек, взглянувши на себя, устыдится настолько, что попытается заняться какими-нибудь переменами: в себе самом, a не снаружи. (…) Жизнь – так, как она есть, – не борьба между Плохим и Хорошим, но между Плохим и Ужасным. И человеческий выбор на сегодняшний день лежит не между Добром и Злом, а скорее между Злом и Ужасом. Человеческая задача сегодня сводится к тому, чтоб остаться добрым в царстве Зла, а не стать самому его, Зла, носителем».
Так спектакль, начавшись как злой фарс, как пародия на тоталитарную машину советского образа, которая легко давит молодого поэта-одиночку, становится открытым выражением позиции самих создателей спектакля и, самое главное – гимном большому русскому поэту.
Не жилец этих мест…
Тем, кому поэзия Бродского представляется чересчур «заумной» и потому непонятной (таковой, кстати, она и стала в последний период жизни поэта), полезно прийти на этот спектакль. Прочитанные Макаровым стихи и душевны, и человечны. Зачастую они основаны на использовании дорогой Бродскому разговорной, даже сниженной речи, порой они окрашены юмором. Через эти разнообразные по темам и формам строфы и раскрывается многогранная душа вступающего в жизнь человека, который, постигая ее, меняется во времени, что-то пересматривает, переосмысливает и в итоге поднимается до высот библейского мудреца.

Строгий рисунок, отмеченный рядом эффектных сценографических находок, выверенная пластика актеров и сила их перевоплощения, чудесная музыка (композитор Дмитрий Марин) как изящный фон к напряженному драматическому действию – все это делает спектакль оригинальным и целостным художественным произведением. В качестве финального аккорда Макаров вдохновенно читает провидческое стихотворение «От окраины к центру», написанное Бродским совсем молодым.
Не жилец этих мест,
не мертвец, а какой-то посредник,
совершенно один,
ты кричишь о себе напоследок:
никого не узнал,
обознался, забыл, обманулся,
слава Богу, зима. Значит, я никуда не вернулся.

Слава Богу, чужой.
Никого я здесь не обвиняю.
Ничего не узнать.
Я иду, тороплюсь, обгоняю.
Как легко мне теперь,
оттого, что ни с кем не расстался.
Слава Богу, что я на земле без отчизны остался.

Поздравляю себя!
Сколько лет проживу, ничего мне не надо.
Сколько лет проживу,
сколько дам на стакан лимонада.
Сколько раз я вернусь —
но уже не вернусь — словно дом запираю,
сколько дам я за грусть от кирпичной трубы
и собачьего лая.
От окраины к центру… От начала к концу и опять к началу.  Это правда, что «со смертью не все кончается». Letum non omnia finit.

Фотографии Вадима Кудрявцева.