В дни нашего первого победного наступления, в дни разгрома немецких войск под Москвой где-то около Завидова была захвачена немецкая кинопередвижка. В фильмотеке нашли круглую жестянку, к которой была прикреплена рукописная наклейка «Ферботен!», т. е. запрещается. В занесенной снегом по самую крышу избушке под Калинином мы просмотрели фильм из запрещённой жестянки. Это были хроникальные с’ёмки какого-то парада в Берлине. На квадратной трибуне лаял и бесновался Гитлер. Довольно жмурилась круглая рожа Геринга. Кривил свой лягушачий рот мартышка Геббельс, надувался от избытка спеси прямой, как палка, Розенберг.

Под звуки барабанов и дудок торжественно промаршировали через площадь генералы. Они выбросили вперёд руку и выкрикнули «Хайль!». Надпись пояснила: «Идут победители Европы». Гусиным шагом с касками у пояса маршировали солдаты. Оператор крупным планом снял ровные ряды автоматически вскидывающихся и опускающихся кованых тяжёлых сапог: «они промаршировали полмира». Гитлер что-то визжал на квадратной трибуне, поднимая свой захлёбывающийся лай до самых высоких нот, а кованые сапоги с короткими голенищами, с подмётками, подбитыми рядами гвоздей, с автоматической точностью били асфальт: раз—два, раз—два.

Диктор читал: «Они победно промаршировали через Варшаву и Париж, через Прагу и Белград, через Афины и Амстердам, через Брюссель и Копенгаген». Так почему же на жестянке было написано «запрещается»? Разгадку мы нашли в последнем кадре, когда на экране мелькнули московские улицы и диктор воскликнул: «Для них нет преград, они скоро будут маршировать в Москве».

Драпая от Москвы, немцы решили тогда помолчать о близком параде в нашей столице.

Когда голова гигантской колонны пленных вышла на Ленинградское шоссе и с автомобиля мы увидели этот сплошной, плотный, грязно-серый поток, заливший просторное пространство проспекта, мне вдруг вспомнился этот немецкий фильм, виденный в избушке под Калинином. Ворваться в нашу родную столицу, топтать коваными сапогами солдат-автоматов асфальт московских улиц и площадей, захватить наши святыни и сокровищницы культуры, выпустить стада человекоподобных хищников в наши музеи, хранилища и библиотеки, насладиться зрелищем уничтожения нашей культуры было заветной мечтой Гитлера и его разбойничьей шайки. Мы помним грязные, лживые листовки, которые летом 1941 года вперемежку с бомбами сбрасывали над столицей немецкие самолёты. В них немцы бахвалились, что «в ближайшие дни» устроят парад гитлеровских войск в Москве. Мы помним наглые немецкие передачи о том, что их офицеры уже видят в бинокли дворцы и улицы столицы. Мы вспомнили это ещё раз, когда московские улицы были залиты сплошным потоком немецких пленных.

Это были пленные последних дней. Это была только часть пленных, взятых во время боёв в Белоруссии. Они шли широкими шеренгами по 20 человек. Шеренга за шеренгой сплошным непрерывным потоком. И когда голова потока повёртывала на площади Маяковского, хвост ещё продолжал развёртываться на Ленинградском шоссе.

Впереди шли генералы. Немецкие генералы живут дольше немецких солдат, поэтому не исключено, что некоторые из них торжественно маршировали когда-то на берлинской площади в качестве покорителей Европы. На московских улицах «покорители Европы» выглядели очень неважно. Генералы гитлеровских кровавых банд, — они никогда не имели воинской чести и им нечего было терять. Палачи народов оккупированных территорий, они, вероятно, даже приблизительно не знали, что такое совесть.

Но даже им, этим гитлеровским зубрам, было явно не по себе, когда они проходили сквозь строй молчаливых, гневных, ненавидящих взглядов москвичей, стоявших бесконечными сплошными шеренгами на тротуарах. Медленно и тяжело, глядя себе под ноги и не смея поднимать глаз, идет грузный, угловатый генерал-майор Гаман, комендант и главный палач города Бобруйска; прославившийся до этого своими кровавыми «подвигами» в Орле. Он ни разу не поднял своего взгляда. Рядом с ним в орденах, в островерхой фуражке шел огромный, плечистый генерал-майор Эрдмансдорф. Он все время боязливо озирался, и когда в толпе слышался свист или какая-нибудь женщина, не сдержавшись, выкрикивала проклятия, он вздрагивал и втягивал голову в плечи. Низенький, толстый, краснолицый генерал-майор Михаэлис, человек, славившийся своей жестокостью даже в собственных войсках, все время вытирал пот со своей остриженной бобриком головы и заискивающе, угодливо улыбался. Эти заискивающие улыбки были противнее и гаже, чем откровенно ненавидящие взгляды сухого, поджарого генерал-лейтенанта Траута, напоминавшего по ухваткам хорька, попавшего в капкан.

За генералами шли колонны офицеров. Огромные сплошные колонны. Еще недавно наглые и самоуверенные, теперь, разбитые на полях сражения, испытав на себе всю мощь нашего оружия, они напоминают скорее скопище бродяг, нежели офицеров регулярной армии. Им оставили их мундиры, их знаки различия, их ордена. Но и все это не делало их похожими на офицеров. Что же говорить о солдатах, потерявших в дни бегства под ударами Красной Армии всякий человеческий облик?

— Довоевались, — иронически слышалось из толпы.

Сотни, тысячи москвичей стояли на тротуарах, на балконах, в карнизах окон, в трамваях и троллейбусах и даже на крышах трамваев и троллейбусов, наблюдая прохождение пленных. Они молча смотрели на это бесконечное шествие убийц, бандитов, грабителей, насильников и жуликов. Москвичи были исключительно дисциплинированы. Взгляды их были полны презрения и ненависти, которая, как казалось, могла испепелить, но лишь изредка слышались в толпе выкрики.

На углу площади Маяковского из толпы вырвалась высокая, худая женщина с загорелым, морщинистым, лицом. Она рванулась к офицерской колонне.

— Убийцы! Убийцы проклятые! — закричала она. Десятки рук остановили ее. Это была ткачиха Трехгорки Елена Волоскова. Немцы убили у нее в Смоленске всю семью сына — невестку и троих внучат.

— Тише, тише, мамаша. Где надо, с них за все спросят, — и за внучат твоих, и за хозяйство мое порушенное, и за сына убитого, и за дочь Тосю, что они к себе в Германию угнали, — за всё ответят, — успокаивал её высокий седой старик Семен Холмогоров, крестьянин Клинского района.

Одна из колонн повернула на Крымский мост. Путь ей лежал мимо выставки трофейного вооружения. Шепот прошел по колоннам пленных. Пленный враг встретился со своей, тоже плененной, техникой. На Крымском мосту Герой Советского Союза, старший лейтенант Власенко поднял высоко над головой своего сына Женю.

— Смотри, сыночек, смотри и не забывай. Только в таком вот виде могут враги попадать в нашу столицу.

Солнце заливало огромную территорию выставки. Мимо нее бесконечной чередой тянулись грязно-серые колонны понурых, оборванных врагов. В эту минуту мне снова вспомнился немецкий фильм, виденный 32 месяца назад, фильм, в котором в заключительном кадре немцам сулили скорый парад в Москве. «Парад» состоялся, но много позже и совсем не таким, каким его воображали немцы. Против таких парадов возражать трудно, тем более, что сейчас же за последними шеренгами пленных шли колонны поливочных и моечных машин, которые сейчас же, по горячим следам, мыли и чистили московский асфальт, уничтожая, кажется, и самый дух недавнего немецкого шествия. // Б. ПОЛЕВОЙ.